Болотный цветок - Страница 4

— О Марине Адауровой. Ты права, что бедная девушка заслуживает сожаления, а у ее матери нет, должно быть, ни капли совести. Марина — натура отзывчивая и, по-видимому, богато одаренная, а эта полоумная ее систематически портит. Ну, что она видит и слышит? Ведь это ужасно, если она понимает, какую жизнь ведет ее мать.

— Я не думаю, чтобы она вполне отдавала себе отчет в том, что творится вокруг. Марина считает свою мать несчастной. Может быть, та и в самом деле несчастна и в ее беспорядочной жизни есть смягчающие обстоятельства и мотивы, — со вздохом ответила ему тетка.

Барон встал и ходил по террасе, но при последних словах тетки он вдруг остановился.

— Это для нее не оправдание, тетя, — перебил он ее. — Чем бы ни увлеклась женщина, как бы ни была она беспутна, одно чувство должно быть для нее чисто и свято — материнская любовь. А эта… ничего знать не хочет, кроме своей ревности, и приносит ей в жертву своего ребенка, которого и увезла-то с собой не для того, чтобы всецело посвятить себя его воспитанию, а, вероятно, назло мужу, любившему дочь; иначе, она не отняла бы ее у него. А что она делает с Мариной? Она не обращает на девушку никакого внимания, глумится над ее добрыми порывами и всюду таскает ее за собой, делая свидетельницей своих сумасбродств, любовных приключений и мотовства, которыми эта особа заглушает, видите-ли, свою досаду и ревность… Нет, не говори мне про эту тварь и не старайся ее оправдать.

Барон, видимо, был взбешен и поспешно простился с теткой.

II

Помещение, занимаемое Адауровыми, состояло из пяти роскошно меблированных комнат с двумя балконами и двух людских.

У Марины была своя комната с балконом, выходившая в сад. Она очень любила свой уютный уголок, обтянутый розовым кретоном и пропитанный свежим, душистым запахом, доносившимся из цветущего сада.

Вернувшись к себе, Марина надела легкий батистовый капот, дала заплести свои роскошные волосы и села читать.

Стук экипажа, остановившегося у садовой калитки, прервал ее чтение. Догадавшись, что вернулась мать, она встала, распорядилась подать ужин и пошла навстречу, но вид матери испугал ее.

Надежда Николаевна почти упала в кресло и голова ее откинулась на спинку. Цветущий цвет лица сменила землистая бледность; вокруг глаз были черные круги, взгляд потух, щеки ввалились и даже рот как-то опустился; во всей фигуре ясно виднелось полное истощение. В каких-ни-будь несколько часов блестящая, красивая львица превратилась в старуху.

Марина знала, что мать прибегает к морфину и без него ослабевает, но в таком положении она никогда еще ее не видела.

— Ты больна, мама? — испуганно вскрикнула она.

— Нет, нет, не пугайтесь, это только сильная слабость, — ответила бойкая горничная, приготовляя на столе все, что нужно. — Вот я сделаю впрыскивание, и все пройдет, а вы тем временем приготовьте чашку чаю.

Когда Марина вернулась с чашкой в руках, откинутый рукав платья указывал, что впрыскивание произведено, а мать постепенно оправлялась и оживала; она схватила поданную ей чашку и жадно выпила ее до дна.

— Merci, monenfant, не тревожься. Это ничего, только противная слабость, да и то уж она проходит: я сегодня слишком злилась. Поверишь ли, весь вечер мне страшно не везло, но зато завтра я непременно отыграюсь.

— Пойдем, скушай что-нибудь, тебя это подкрепит.

— Нет, я ужинать не буду. Я хочу спать и отдохнуть, чтобы собраться с силами на завтра. А ты, Мара, иди ложись.

Адаурова поцеловала дочь и ушла к себе. Когда горничная раздевала ее, она спросила, не было ли письма.

— Как же. Простите, сударыня, я забыла, — ответила та и, взяв с ночного столика толстое письмо, подала ей на серебряном подносике.

Адаурова торопливо сорвала конверт. Но по мере того, как она пробегала письмо глазами, лицо ее бледнело, и, наконец, письмо выпало из рук.

И было чего испугаться. Она послала требование о немедленном переводе ей денег, но управляющий писал в ответ, что ничего не может ей прислать.

— Что с вами, сударыня? — испуганно вскрикнула горничная.

— Так, ничего, Фаншетта: просто получила дурное известие. Ступайте себе, мне надо писать, ответ.

Оставшись одна, Надежда Николаевна прошлась несколько раз по комнате в большом волнении; затем она села и, облокотясь о стол, задумалась. Бледное лицо покрылось красными пятнами, и на нем ясно отражалась переживаемая внутренняя борьба: губы нервно вздрагивали, и глаза лихорадочно горели.

— Да! Дальше тянуть не стоит, надо кончать… О, как надоела мне жизнь! Ничего, ничего она не дала, — злобно прошептала она. — Болото меня затянуло: я чувствую, оно подступает и душит… Каждый тяжелый удар больного сердца, каждое впрыскивание морфина, дающее мне лишь мнимую бодрость, но медленно убивающее, приближает меня к роковой развязке. Вот еще! Стану я бороться с нищетой, отказываться от своих привычек, окружающего комфорта и выносить насмешливые сочувственные взгляды завистников?.. Как бы не так! Нет, нет и нет!

Она вскочила с кресла.

— Я хочу, я жажду покоя. Да меня здесь ничто и не удерживает.